Великий писатель Владимир Набоков рос «золотым ребенком». Его отец — тоже Владимир, юрист, журналист, сын баронессы Марии Фердинандовны фон Корф, заметный политический деятель на закате Российской Империи — с октября 1906 года возглавлял петербургское отделение партии кадетов. Дед Набокова по отцовской линии был в свое время министром юстиции Российской Империи, дед по материнской — золотопромышленником. В 1916 году будущий автор «Лолиты» получает наследство от дяди: имение под Петербургом и два миллиона рублей.
Это были огромные по тем временам деньги. Когда в семье решат, что домашнее образование мальчика стоит дополнить школой, Набоков окажется единственным, кто будет приезжать на занятия в Тенишевское училище на автомобиле с шофером, а не на повозке или трамвае.
Именно в Тенишевском училище Набоков начал играть в футбол, выбрав для себя позицию вратаря. Ему очень нравилось играть в воротах — впоследствии Набоков объяснял это с только ему свойственной поэтичностью: «Искусство — это изгнание. Ребенком в России я чувствовал себя чужим среди других детей. Я защищал ворота, когда мы играли в футбол, а все вратари — изгнанники».
Набоков много пишет о футболе в автобиографической книге «Другие берега»:
«Как иной рождается гусаром, так я родился голкипером. В России и вообще на континенте, особенно в Италии и в Испании, доблестное искусство вратаря искони окружено ореолом особого романтизма. В его одинокости и независимости есть что-то байроническое. На знаменитого голкипера, идущего по улице, глазеют дети и девушки. Он соперничает с матадором и с гонщиком в загадочном обаянии».
«Один из наиболее общественно настроенных школьных наставников, плохо разбиравшийся в иностранных играх, хотя весьма одобрявший их группово-социальное значение, пристал ко мне однажды с вопросом, почему, играя в футбол, я (страстно ушедший в голкиперство, как иной уходит в суровое подвижничество) все стою где-то «на задворках, а не бегаю с другими «ребятами». Особой причиной раздражения было еще то, что шофер «в ливрее» привозит «барчука» на автомобиле, между тем как большинство хороших тенишевцев пользуется трамваем».
Трагические события 1917 года, которые в итоге приведут страну в состояние гражданской войны, вынудили семью Набоковых бросить жизнь в Петербурге и уехать в Крым. Там Владимир Дмитриевич стал министром юстиции краевого правительства. Но ненадолго: в марте 1919-го полуостров захватила Красная армия, и Набоковы покинули Россию навсегда. Бежать пришлось на небольшом греческом судне «Надежда» — с грузом сухофруктов, возвращавшимся в Пирей.
Первая остановка Набоковых-эмигрантов — Лондон. В Англии наш герой продолжил прерванное революцией обучение, поступив в кембриджский Тринити-колледж. На родине футбола не могло обойтись без футбола — и Набоков вернулся в ворота, став голкипером университетской команды.
Получалось с переменным успехом: в тех же «Других берегах» Набоков отмечал, что его предшественник на воротах Тринити — тоже русский парень по фамилии Хомяков — справлялся со своими обязанностями лучше.
«Некоторая угрюмость, сопряженная со всяким спортом, национальный страх перед показным блеском и слишком большое внимание к солидной сыгранности всей команды мало поощряли причудливые стороны голкиперского искусства. Мне не везло, — а кроме того, мне все совали в обременительный пример моего предшественника и соотечественника Хомякова, действительно изумительного вратаря, — вроде того, как чеховского Григоряна критики донимали ссылками на Тургенева. О, разумеется, были блистательные бодрые дни на футбольном поле […]
Но были и другие, более памятные, более эзотерические дни, под тяжелыми зимними небесами, когда пространство перед моими воротами представляло собой сплошную жижу черной грязи, и мяч был точно обмазан салом, и болела голова после бессонной ночи, посвященной составлению стихов, погибших к утру. Изменял глазомер, — и пропустив второй гол, я с чувством, что жизнь вздор, вынимал мяч из задней сетки.
Затем наша сторона начинала напирать, игра переходила на другой конец поля. Накрапывал нудный дождь, переставал, как в «Скупом рыцаре», и шел опять. С какой-то воркующей нежностью кричали галки, возясь в безлиственном ильме. Собирался туман. Игра сводилась к неясному мельканью силуэтов у едва зримых ворот противника. Далекие невнятные звуки пинков, свисток, опять мутное мелькание — все это никак не относилось ко мне».
